Идеал всегда имеет некую реальность
В 1992 году Л. Я. Рейнгардт познакомила меня с содержанием нескольких папок из архива Мих. Лифшица под общим названием «Varia». По материалам этих папок была подготовлена публикация «Сегодня вам кажется, что истины нет» (Свободная мысль, 1992, № 6), которая увидела свет благодаря доброжелательному отношению к Мих. Лифшицу первого зам. главного редактора этого журнала И. А. Дедкова. Попытка опубликовать в эти годы подборку из других папок архива под заголовком «Идеал всегда имеет некую реальность…» (слова Мих. Лифшица из публикуемой ниже заметки «Два прогресса») в одном из российских философских журналов не увенчалась успехом. Для настоящей публикации заметки из этой подборки заново проверены и снабжены небольшими комментариями. Вступительное слово к ним, написанное в 1992 году, в данном издании по просьбе издателей опускается.
Центральное место в публикуемых ниже заметках из архива Мих. Лифшица занимают вопросы теории познания, вернее то, что Мих. Лифшиц именовал онтогносеологией (онтологической гносеологией) – не в последнюю очередь потому, что эта теория является отражением нашей эпохи, пережитого страной трагического времени, его идеала, который, будучи и не воплощенным, имеет все же всегда, по словам Мих. Лифшица, «некую реальность».
Наряду с материалами из папки с названием «Онтогносеология» в подборку заметок включены записи из других папок архива Мих. Лифшица, так или иначе оттеняющие главную тему и дающие представление о круге проблем, интересовавших философа.
Названия публикуемых заметок принадлежат Мих. Лифшицу.
В заметках без названия в название вынесены первые слова заметки.
Примечания принадлежат составителю.
В квадратных скобках [ ] – вставка принадлежит составителю.
Многоточие в квадратных скобках [...] – опущенная составителем по причине неразборчивости часть текста.
Составитель
Varia
Перенесение некоторых биологических курьезов в моральный мир
«Покровительственная окраска», благодаря которой выживают насекомые: одни имеют цвет листьев и стеблей, другие, живущие на коре деревьев, напоминают своей окраской кору, третьи, например некоторые бабочки со сложенными крыльями, очень похожи на сухой лист. Покровительственная окраска! Она необходима и в обществе, горе тому, кто ее не имеет.
Некоторые насекомые имеют, наоборот, очень яркую окраску. Эта окраска предупреждает птиц о несъедобности этих насекомых, ибо они имеют очень неприятную на вкус кровь («божья коровка»). Самое замечательное, что некоторые вполне съедобные насекомые маскируются при помощи яркой окраски под несъедобных. Это, однако, не всегда помогает, так как существуют птицы, которые поедают их с аппетитом.
Животным, находящимся в тех глубинах моря, куда еще проникает солнечный свет, нужны такие глаза, которые способны собирать рассеянные слабые лучи, и действительно у многих из них огромные глаза.
Это относится к великим мыслителям темных или слабо освещенных времен – у них действительно огромные глаза. Умы людей более свободных и благоприятных времен можно сравнить с обычными средними глазами, которым легче достается видение и которые не нуждаются, таким образом, в огромном развитии.
Относительно determinatio est negatio
Самоопределение человека в мире посредством фантастического ореола, окружающего действительные факты и отношения. Обратное тому, что есть (и утверждается, развивается) в жизни. Это – дополнение до 2d 2, до полноты, кот[орая] неизбежно утрачивается в каждом «утверждении», но не только теоретически, ибо речь идет также о более практических вещах – все дифференциации требуют «козла отпущения». Это – условное, символическое, приблизительное, насильственное решение неразрешимого. Оно должно иметь форму всеобщности, санкцию всеобщности. Отсюда необыкновенное развитие фантастического мира у детей и дикарей. Именно фантастическое, обратное тому, что есть, утверждает реальное, практически иное. Вот решение вопроса о том, живут ли первобытные люди в фантастическом или в реальном мире. Они живут в последнем, через оправдание и осмысление его посредством обратного. Роль мнимостей, которые, однако (в отличие от современной рефлексии), играют весьма реальную роль, подчеркивают, утверждают в культурной традиции факты реальной и логической [дифференциации, универсализации? – нрзб.] мира, подчеркивают то, что практично, реально, отличается от фантазии. Отсюда роль трикстера – общественная необходимость озорства, игры, образности. Отсюда гиперболизм – это подчеркивание обратного, условная плетенка на горшке... Отсюда вообще мир поэзии, волшебства, изобразительных образов (ср. Коран о тех, кто создает живое, не дав ему душу).
Моральное государство
Скверная ложь в этом, старая азиатская ложь. Перенесение на государство семейнородовых категорий есть самое грубое выражение недемократизма, деспотизма. Ибо государство свидетельствует о развитии внешних отношений в обществе, связанных с развитием частной собств[енности] и обмена. Родственная же опека есть остаток старого, который в смешении с новыми явлениями цивилизации – государством – дает самый скверный гибрид. Эта патриархальность (например, даже в семье, отд[ельные] члены которой обособляются) есть вмешательство в частную жизнь, частная жизнь, что бы это там ни было, становится суррогатом личной самодеятельности, а государство, теряя свою публичность, как суррогат всеобщего, приобретает частный характер, становится прямой противоположностью нравственности, будучи представлен[о] в качестве воплощения таковой. Освобождение политики от морали является до известной степени прогрессом и для политики и для нравственности.
Рефлексия
Подозрительность часто бывает хуже тех пороков, на которые она обращена, ибо это порочность души. Как ни гадки национальные оскорбления, национальная щепетильность еще гаже. Плохо наступать другому на ногу, но когда вы еще не наступили, а вам уже кричат: «Шляпу надел и думает, что барин»… Дело в том, что подозрительность заключает в себе рефлексию, тогда как любой порок может быть наивен. Рефлексирующая подозрительность выказывает знакомство, и неплохое, человека с тем, что он подозревает.
Условность есть чрезмерная близость к изображаемому предмету, передача предмета предметными чертами. Например, кусок реальной парчи у примитива. Золото (например – Гольбейн). Толстой об употреблении золота в живописи. Чем более предметно, тем более условно. Добросовестный натурализм примитивов (Эгина и Парфенон – тыльная сторона статуй фронтонов). Что в пределе? Сам предмет, изображающий самого себя. Такое искусство существует. Это архитектура.
…Модель: развитие искусства возможно, как и развитие демократии, несмотря на враждебность капитализма искусству (и демократии).
Здесь явно выступает момент борьбы и даже классовой борьбы. Он сосредоточен в понятии вопреки: «борьба против самодержавия тоже действительна, след[овательно] разумна» (Герцен). Ср[авните] Ленин – «под гнетом рабства, крепостничества, капитализма...»
Но ведь сама эта борьба, это вопреки рождается благодаря, рождается как момент антитезы, отталкивания. И все величие положительного в том, что оно есть определенное отрицание отрицания, но – distinguo3! – не столь полная власть отрицания, не полное тождество вопреки и благодаря, потому что одно дело голое отталкивание, антитеза, другое дело рождение вопреки из благодаря более гармонич[еским] образом. Ограниченное, несущее в себе безграничное. Здесь в пользу гегелевского «творческого ничто» можно сказать только, что:
1. Это положительноограниченное не дано все же сначала, а рождается обратным путем, нащупывается, хотя, собственно, только оно представляется материальным бытием не абстрактно, а в действительном смысле (слабость абстр[актного] материализма, для которого материя дана просто заранее, хотя она лишь абстрактно заранее, след[овательно] только после на деле, в действительности, т.е. в развитии).
2. В эпоху Гегеля антитеза, отталкивание и диалектическое отрицание отрицания еще не выделились практически, наглядно. Поэтому у Гегеля нет ни будущего, ни различия между анархическим и революционным отрицанием. Этот момент развился позднее (в идеологии уже Штирнер, Ницше).
Абстрактнореволюционное отрицание неизбежно должно перейти в столь же абстрактное утверждение, «позитивность». Ленин уже видел это!
Пример, конечно, Китай! Смотрите, как сочетается самое абсурдное отрицание культуры и всего «буржуазного» с бешеным национализмом и даже империализмом.
Но – любопытный вопрос! Как [нрзб.] проследить изменение, протекающее в этих антитезах? – Ибо тысячелетия рабства дают подъем абстрактного отрицания, но та новая «позитивность» и то новое рабство, которое из нее вытекает («добровольное»), уже шаг вперед, уже другое. Таковы все реставрации...
Априори Канта и иррациональное
Ключ к априори Канта
Мы действительно воспринимаем и постигаем лишь то, что соответствует всеобщим формам созерцания и рассудка. Но это не субъективное или не вполне субъективное условие, ибо то, что мы воспринимаем, не является безусловно новым в самой природе, безусловно случайным, безусловно иррациональным, безусловно бессмысленным, неразумным, неидеальным. Факт познания основан на объективном условии разумности, всеобщности, идеальности природы. Следовательно, дело заключается в отыскании этого условия, этого априори объекта или объектов априори, которые следует все же отличать от простого опыта, в чем и заключаются уроки Канта.
Либо полный иррационализм, контингентность факта – либо родственность, сходство между сознанием и бытием, как отражение мира отражается в нем, его непротивопоставленность разуму и смыслу. Это – две возможные позиции. Положительно то, что промежуточность трансцендентального метода более невозможна.
Правда, здесь тоже относительность – чистая логика – тавтология – бессмысленное и пустое тождество заключит[ельных] глав гегелевских сочинений. Но и фактическое, реальное, нетождественное – относительно.
Кант. Априори
Кантовская идея априори, хотя и неправильно выраженная, но все же впервые так ясно высказанная идея обусловленности сознания – контроля над ним, самосознания – в то время как и в старом материализме и в старом скептицизме сознание оставалось без всякой перспективы к самому себе, абстракт[но] безусловным. У К[анта] впервые – сознание есть сила, кот[орая] имеет объективную обусловленность, не просто находится под внешним влиянием, не просто и эпифеномен. Его собственная «структура», [структура] организма [сознания], следов[ательно] и возможность развития. Оно стало предметом рассмотрения, quasiобъектом, не извне усваивающим закономерность мира, а подлежащим ей.
Априори как форма знания и априори как само знание (чистое априори)
[...] Что же касается априорных синтетических суждений, чистого априори, то здесь речь идет о возможности вывода из апперципируемой всеобщности, взятой как квазипредмет, квазидлясебябытие, посредством второй абстракции заключенного в ней всеобщего содержания, того самого, которое служит «началом» накопления, оценки и анализа опытных данных. Это второе, более «чистое» абстрактновсеобщее может дать нечто как бы совершенно независимое от опыта, и притом в двух смыслах: либо концепцию не встречающейся в реальном опыте чистой всеобщности как эйдоса, как квазипредмета, напр[имер], математический треугольник; потенциальное выступает здесь как актуальное. Парадокс заключается в том, что такая очищенная всеобщность, лишенная всякого соприкосновения с эмпирией, может привести к созданию или, точнее, выделению, ибо человек ничего не создает заново, какихнибудь чистых элементов, в таком виде не встречающихся в природе. Может привести также к новому синтезу элементов, какого нельзя наблюдать в природе, – синтетические материалы. Таким образом, этим доказывается, что априори не просто идеалистическая выдумка, что она имеет реальное содержание. И не только в том направлении, что основой его является генетическое, родовое содержание длясебябытия, превращенное в общую форму, но и в том отношении, что эта общая форма может создать самой себе реальный противообраз. Нечто подобное существует, без сомнения, и в нравственной области: превращая во всеобщую форму родовое условие длясебябытия, то есть чегото фактически реального, мы не только создаем ключ к его развитию (воспитание), но и можем создать, вернее, выделить из общего течения человеческих дел некий реальный противообраз этой всеобщей формы нравственности и собственно каждое нравственное решение, каждый нравственный поступок как таковой, где он выступает как своего рода проблема «прецедента»! Чистый элемент есть именно такой противообраз априори данной нравственной формы, некое создание, не наблюдавшееся в опыте, не являющееся просто результатом самостоятельного и относительнонового нравственного вывода. Это – то, что Ясперс называет решением в «пограничных ситуациях» или «крайних положениях».
Но есть еще второй смысл: это – воображаемые миры, создаваемые путем абстрагирования от абстракции реального мира. Здесь принцип квазипредметности выступает в чистом виде. Разумеется, соприкосновение с реальностью есть и здесь. Вопервых, эти квазипредметы соответствуют реальным всеобщностям, не имеющим, не входящим в эйдические формы, слишком общим, разлитым и неопределенным – отношениям и ситуациям, состояниям и т.д. Все это кристаллизуется в абстракции, исчисляется, формализуется. Но созданные небывалые миры математической фантазии имеют и другое соприкосновение с реальностью – они представляют собой ее конварианты, ее возможности, переменные, и в этом смысле абстракция получает здесь свой фантастический противообраз, подобный реальному образу, но отклоняющийся от него на все возможные значения некоторой переменной. Общее с поэтической фантастикой, но отсутствие наглядности, ибо поэтическая фантастика держится ближе к конкретному эйдосу. Эти воображаемые математические миры, или, как уже сказано выше, способны к созданию своего рода противообразов, моделей невиданных предметов, или, если речь идет о самых чистых созданиях математического воображения, являются определенными квазиконкретными способами уловления всеобщего в его разлитой, неопределенной, неактуальной форме. Эти миры реальны, как доказывает их практическое значение, но реальны не непосредственно, а реальны в иной модальности, недоступной предметному длясебябытию, формированию чегото «наглядного». Вот почему они нуждаются в опосредствовании для того, чтобы быть созерцаемыми, для того, чтобы получить реальную форму чегото предметного. Сие относится и к изучению микрофизических «объектов». Вот почему наблюдение их возможно лишь косвенно, через посредство.
Каким образом интуиция предмета может идти впереди предмета?
Вот каким образом: поскольку существуют quasiпредметы, не являющиеся еще собств[енно] предметами. «Очевидность» м[ожет] б[ыть] внутренней. Первое предполагает реальную «кажимость», второе – quasiкажимость, очевидность абстракции, это и есть априори. Эта интуиция предмета абстракции может идти впереди реального предмета, хотя интуиция реального предмета не может идти впереди предмета. Но предмет абстракции не есть предмет в конкретном смысле слова. Это абстрактная всеобщность, «лошадность» или «мариность» (если речь идет о девушке по имени Марина, имеющейся в одном экземпляре). Даже если геометрия рассуждает о треугольнике, то это лишь неточность слов, в действительности она имеет в виду «треугольность» как essence. Предметы в смысле современной онтологии все таковы, как «мариность». Если теперь сделать их предметами внутреннего его созерцания, то получится априори, идущее впереди предмета, ибо мы перешли от действительного к возможному, потенциальному, следовательно, в этой абстракции, внутри создаваемой, могут быть какието «чистые элементы» или новые «синтезы», какие не встречаются в природе. В общем, абстракция и возможность имеют своим предметом то, что не является вообще или не является еще предметом в эйдическом, след[овательно], в действительном смысле. Наиболее широкие из этих абстракций возможности суть формы и категории Канта, а процедура их устанавливается, абстрагирование абстракции. Если, вместе с современной наукой, пройти путь «формализации» более конкретных предметов, то открывается более широкая область априори (чем занимается феноменология), иначе говоря – формального изучения существенной стороны определенного круга явлений, что может принести некоторые не наблюдаемые ранее решения, как бы извлеченные из самой мысли. И в самом деле, это есть способ изучения входящих в конкретное целое, но не всегда укладывающихся в форму особенного эйдоса элементов единичного и неопределенного всеобщего (потенциальная бесконечность). Это оказалось путем, посредством которого стали возможны открытия ненаблюдаемых вещей. Интуиция предмета идет впереди предмета. Это становится скольконибудь принципиальным только в двух случаях: а) когда речь идет о чистых элементах, не встречаемых в таком виде в природе (это – «аналоги» абстракции в современном мире), новых, искусственных «синтетических» материалах; б) когда речь идет о явлениях, кот[орые] принципиально не могут быть наблюдаемы. Все это несет на себе печать абстракции и непредметного, относится к области реализованных возможностей, к чисто потенциальному миру, кот[орый] посвоему, без особенного посредничества объединяет единичное и всеобщее. Это отношение парадоксально.
Объективность. Предметность как норма и указание
Истина есть сходство нашего сознания с объектом. – Верно, но также и несходство с ним. Необходима дистанция, иначе слишком большая близость должна затемнить независимое существо дела, либо вследствие чрезмерной наглости субъекта, либо вследствие того, что объективная ситуация надвигается на нас и подавляет субъект, либо, наконец, вследствие связи первого и второго как агрессии и кары.
Открывающееся здесь сходство истинного знания и несходства его с объектом, кот[орый] должен предстать в своей собственной истине, есть тождество, предполагающее всю систему развития, lege artis8, включая истинное и экстремальное тождество сходства и несходства. Сходство сходства и несходства субъекта и объекта – такова суть дела.
Сходство нас, intellectus, и предмета – основная черта истины, но... – несходство тоже черта ее, ибо все же одно дело мысль – другое дело ее внешний объект. Мысль должна оставаться собой, и она остается собой там, где не знает этого (первый полюс сознания). Там она стихийна, inner directed9, хотя и материально обусловлена.
P.S. Обычно «естествен[ная] установка», etc., рассматривается как чистое прозрачное стекло, скорее в духе истолкования мысли рацион[ализмом] ХVII века. На самом же деле чем наивнее реализм, тем больше в нем идиоматической стихийности, несходства c моделью, даже «иероглифизма» при полном убеждении, да и факте сходства.
Мысль должна осенить, но это возможно лишь благодаря внешнему толчку, каким м[ожет] б[ыть] исключительное явление, или, по крайней мере, чтото прочитанное о нем, или, наконец, случайная ассоциация мысли, в основе которой лежит та же говорящая ситуация.
Люди – кандидаты истины. Но их кандидатура всегда может быть отвергнута ею.
Отброшенные кандидатуры дают себя подавить силой реальности. Оригинальный союз субъекта с реальностью – когда мысль, принимая в себя все содержание ее, в то же время остается независимой от нее, на известной дистанции от нее, то есть опирается на какието благоприятные для этого обзорные пункты.
[…] Война забивает и надламывает одних, закаляет и просвещает других – как и всякий кризис в жизни человека или в истории народов… Одно дело – поглубже вдуматься в причины и значение […] войны... Другое дело – дать войне подавить свою мысль, перестать рассуждать и анализировать под гнетом ужасных впечатлений и их мучительных последствий или свойств войны.
Самосознание. Это и значит – быть теоретиком (в отличие от отброшенных «кандидатов»). Рациональное зерно каждой ситуации.
Написано, как по рецепту Ницше. Ложь – бунт против истины.
Любопытно: сумасшедший, притворяющийся сумасшедшим.
Очень ясно, что возможности страстно влекут нас. И что это влечение тем острее, чем преступно, то есть чем больше они приходят в противоречие с границами, с условной невозможностью.
Ложь как возможность неподчинения истине, ибо истина есть дисциплина, подчинение ума действительности.
Ложь родственна принципу фантазии как типу относительности.
На этом основана идея восхваления лжи у Ницше. Бунт против истины.
Счастье и уменье, истина, мастерство, логика. Соотносительность их. Тождество и две формы их единства. В основе – счастье, кот[оторое] мы нащупываем, и дальше уже начинается культура. Возможна, однако, культура счастья, и это, кажется, цель теории познания. Исключить момент счастья в целом невозможно, но и отказать человеку в способности культивировать его также нельзя. Все это в теории знания, в нравственности, в праве.
Видимо, это связано с теорией двух полюсов – материального и формального. Материальный полюс – счастье, факт.
Онтогносеология и ее феноменологический аспект. Два полюса
Когда человек засыпает, хранящиеся в его памяти образы вещей начинают дикую пляску, сочетаясь часто невероятным образом или во всяком случае независимо от обычной дневной перспективы субъекта. Снимается он сам как преграда для свободной жизни восприятия им картин. Другое дело, что связь образов тем более зависит от его тела, от положения рук, головы, но она не удерживается рамкой внешнего восприятия. Здесь, как обычно, преобладание материального или, точнее, членного, совпадает с гипертрофией фантазии во сне (так и во всяком темном сознании imagination10?). Однако само по себе это явление говорит о независимости содержаний умственной жизни от нас. Вот когда они показывают свою автономию!
Схема: Преодоление экрана
Преобладание объекта отражения
Чем более преобладает материальное начало микрокосмоса, тем более фактично, спиритуально начало внешнего мира, макрокосма (в его воображении). Сон как прообраз архаической поэзии и искусства.
Чем более реально воспринят воспринимаемый нами мир в его материальном бытии и отношениях, тем более абстрактна, идеальна мысль. Это – полюс виртуозности, мастерства как мышления, так и «подражания действительности» в искусстве.
Каждая сторона (сон, фантазия и явь) посвоему идеальна и материальна.
Это перекрещиванием относится и к посредствующему звену между субъектом и объектом – искусственной среде и средствах общения.
Табу как важный момент онтогносеологии
Табу – запрет. Природа его в исключении. Чтото носит исключительный характер. Бессмыслица с рациональной точки зрения только подчеркивает важность этого открытия, сделанного человеком. Табу превращ[ается] в sacre – символику исключительного. Всеобщее должно опираться на исключение из обычного. Правда, в некоторых табу имеется содержание обычного, типического, например, чтото запрещается женщинам etc. Все же чистое или нечистое, про[фанное ? – нрзб.] или священное – все равно опред[еленный] род исключается.
Образование всеобщего через положительное […] (Позднейшее представление о безразличии к всеобщему – полная противоположность.
«Отражение»
Отражается в человеческом сознании то, что отражаемо, имеет свойство отражаемости. Вот истинная ...[нрзб.] и обусловленность сознания им самим, то есть по существу реальной вещью вне нас (поскольку она сходится с субъектом), поскольку она, вообще говоря, отражаема. Значит, вы стоите на трансцендентальной точке зрения и признаете какуюто недоступную нам вещь в себе? Да вещь в себе нам недоступна, ибо она еще вовсе не вещь или уже не вещь. Познаваема только вещь для себя, вещь, ставшая собою, а вся остальная протоплазма этого мира только опосредованно [познаваема] через нее.
Не мы отражаем предмет («инструментальный разум»), а он отражается в нас. Мы же отражаем его лишь в том смысле, что intelleсtus ipse11 обладает способностью заставлять вещи отражаться в нас, то есть создавать себе зеркала, посредством которых он сам становится зеркалом. Как возможно поставить вещь в положение зеркала других вещей? Вот проблема активного и адекватного сознания. Вот что значит рассматривать предмет не только в форме объекта, но и в форме субъекта, практически.
Практика должна сделать объект субъектом, должна раскрывать в нас его субъективные свойства, иначе говоря, сделать его зеркалом.
Апория опыта, наполняющая наше сознание («нет ничего в нашем уме...»), intellectus ipse, необходимы для того, чтобы идентифицировать любую вещь опыта. Не то, чтобы разум познавал только самого себя, то есть то, что заранее в нем есть. А то, что он должен быть прежде, чем его может создать опыт. Решение априори – материальная деятельность, поворачивающая предмет опыта в идентифицирующее состояние, поскольку, разумеется, он сам способен идентифицироваться таким образом в нас.
Ни частный опыт, ни апперцепция ума, а апперцепция самого объекта, способного быть в нас, субъективно.
Находить говорящие ситуации – это человеческая практика или искусство. Это другая сторона дела. Здесь круг, взаимодействие решается привычкой, ростом субъективнопознавательного начала в практике. Ср[авните] мысль Аристотеля о привычке.
Если со стороны человека важную роль играет понятие привычки или искусства в широком смысле слова, то со стороны объекта также есть нечто подобное das Werden12. Но и в том и в другом случае нельзя обойтись без растущего сокращения периода обращения и ухода в бесконечность.
А то, что понятие зеркала раздвигается, совершенно естественно. Ведь при всех соприкосновениях дифференциал между объективным и субъективным миром не устраним. Таким образом, на стороне каждой из этих гемисфер есть зеркало или особая его сторона – с преимуществом для объективной стороны в смысле причины и субъективной в смысле «совершенства», causa finalis13. Задача мира состоит в том, чтобы причиннодетерминированное сознание, продукт этого мира, примкнуло через прерогативные инстанции к более широкому содержанию мира и замкнуло его в себе.
Когда я говорю, что слепое сознание, примыкая к более широкому объективному содержанию, становится шире самого себя, становится адекватным и истинным, это так. Но каким образом становится возможным это примыкание в отличие от простого выражения? Только через особые субъективные состояния мира = идеи, дух вещей, глаголющий нашими устами, но и нуждающийся в них.
Это последнее также требует диалектического анализа – ведь длясебябытие предмета должно быть понято, след[овательно] доведено до более субъективного состояния в сознании. Его субъективность отчасти вне его, вопреки ему. Это также м[ожет] б[ыть] понято лишь как практика, материальное развитие под знаком сознания субъективных состояний, духа вещей.
Из других папок
Из истории эстетической мысли. Античная идея: «произведение выше творца», он только демиург, общественный слуга, «и средь детей ничтожных мира...» (1 [первый тезис]).
Лишь в конце античности подъем творческого гения (2 [второй тезис]). Но с объективным миросодержанием.
А ведь эта идея (1) – прообраз позднейшей мысли о том, что в творчестве «сказывается» чтото объективное вопреки ограниченности человека. Развитие этой «модели», «топоса» через реальное унижение творца (с развитием цивилизации). Но еще до того в поэзии – муза, внушение муз. То же – даймон (ср[авните] «демоническое»). Объективность духа (пневма), в активноличной форме боги, дающие эйдосы, у Демокрита «впечатление».
Постоянное 2d:
Один человек, видевший французский фильм «Далеко от Вьетнама», сказал мне: «Сколько личной страсти, какая мятежность!» По сравнению с ними мы проигрываем.
Французы мелочны, эгоистичны, расчетливы в частной жизни, и это дополняется духом марсельцев. Мы широки, лишены всякой расчетливости, кроме самой грубой, и сдержанны до апатии... Разумеется, только в обычном, среднем течении жизни, но приступы энергии также имеют свои особенности и там и здесь.
Все имеет свою обратную сторону и тем самым образует круг, сумму углов треугольника.
Эта «синхрония» имеет, конечно, щель, через которую чтото происходит.
Два прогресса
Наиболее глубокий разрез в этом отношении есть противоположность между тем, что производительно с точки зрения данного способа производства, [то есть] в смысле условной относительной необходимости, и тем, что прогрессивно с общественной точки зрения.
Эта разница наиболее ярко показана Марксом на примере производительности труда при капитализме. Она показывает, что в марксизме играет громадную роль та же, но развитая критика «неестественности» всякого рода исторических явлений, которую он отбрасывает в абстрактном смысле. То, что производительно с точки зрения капитализма, может быть разрушительно с точки зрения общества. И все же – это прогресс, но прогресс условный, историческисложившийся, гипертонический, с преобладанием общественной формы до разрыва единства природы и человека. И так обстоит дело с каждым способом производства, что необходимо показать. Относится это, в какойто мере, и к нашей собственной истории. Но общественный идеал остается, правда, он относительно связан методом «вопреки» и «благодаря» с данной исторической формой, так что идеал всегда имеет некую реальность, максимум, возможный в данную эпоху. За пределами определенной грани начинается то, что производительно только с данной точки зрения, в данных исторических рамках. Таким образом, не отменяется и противоположность между прогрессивной и реакционной стороной данного способа производства, но сие уже в форме противоположно направленного движения двух единств, а не абстрактно. В истории капитализма мы видим времена Сешаров14 и Адамов Смитов, видим и другие силы, даже в самой экономике. Бальзак верно представил отношение «производительного» капитала и капитала, связанного с финансоворостовщическими операциями. Рост значения последнего равнозначен падению общепрогрессивной роли капитала, хотя не в романтическом и фашистском [нрзб.] вкусе. Прогресс финансового капитала все более прогресс второй степени.
Абсолютно то же самое относится, например, к нравственности. «В первобытном обществе сестра была одновременно женой, и это было нравственно»15. Полный релятивизм? Нет, разумеется. Нравственность в данном историческом разрезе и нравственность с общественной точки зрения. Вопреки, благодаря и т[ак] д[алее]. См[отрите] проблему Вико.
Таким образом к этому следует добавить, что: а) прогресс «с общественной точки зрения» создается в истории. Это как бы основа, которая является и «целью», результатом. Видимо, разные способы производства находятся в разном отношении к этой лестнице прогресса; б) идеал прогресса «с общественной точки зрения» заключается в развитии нормального отношения человека и природы, их гармонического единства. Производительность с общественной точки зрения является именно такой общественной производительностью, которая не порывает с естественной основой человеческого бытия. Разумеется, сама естественность носит исторический характер, но не в смысле релятивизма, а в смысле нарождения исторического производства ее. Человек производит и свою собственную природу, свою собственную естественность, хотя природа его в непосредственном смысле является предпосылкой и обязательным участником в этом процессе.
Пословица «На ловца и зверь бежит» и мысль Дидро о всеобщей подтасованности. Это расширило бы идею априори, запроса, предварительного условия на объективный мир. Не только практика человека есть априорный запрос, и как мы смотрим на мир, так и он смотрит на нас, но всякая акция, всякое активное состояние относительной и ограниченной части мира вызывает реакцию окружающего, которая как бы портретирует источник возбуждения. «Как назло» есть одна из сторон этого закона, но не все. А так как все относительно активно, то образуются узоры случаев, расположенные относительно источников возбуждения по мере их значительности и образующие всеобщую подтасованность, общий тип среды и направленности случая…
Все записано в генах…
1. Все записано в генах и потом только развивается – это глупость.
2. Все записано в генах, однако – нечто развивается, другое подавляется. Таким образом, происходит социальная поправка к биологии – вторая глупость.
3. Нечто записано, но это нечто – чрезвычайно общее и формальное (некогда бывшее содержание, превратившееся в формальное условие). У двух воспитанных волчицами волчат повадки проявляются поразному, лазят поразному, и есть, конечно, более общая, более формальная человеческая форма – ее же не прейдеши. Последнее тоже записано, но в таком общем виде, что допускает самые конкретные редакции.
А самое главное – нечто записано, но записано не просто позитивно, а так, что оно может быть прочитано и наоборот. Истина – в диалектике и негативности развития. А это отчасти предполагается тем, что подвергнуто отрицанию, отчасти и заключает в себе новое.
Возвращение (согласно терминологии Линнея, но возвращение в двух смыслах и отчасти даже в положительном – в смысле развития).
Библия все же великое литературное произведение – она создала образ Хама.
Абсолютность классических решений и драматизма в марксистской философии.
Сомнения противников марксизма (например, философов): вы сводите всю абсолютную драму к противоречиям времени, а потому низводите серьезность проблемы до более плоского уровня.
Вопрос не легкий для марксизма, но ответить можно. Классические решения тоже единичны, тоже представляют собой частный случай, но этот частный случай освещает все. Так, думаю я, обстоит дело с классическим миром Эвклида – Ньютона в физике и математике. Это частный, но абсолютный случай – через эти ворота и только через эти ворота ведет путь к бесконечному многообразию природы. Не так ли и с классическими эпохами в искусстве?
Тут я уже стою на более прочной почве. Не «сорок тысяч лет модернизма» с опред[еленными] главами реалистич[ески]условной окраски, а история развития классических эпох, которые являются исключит[ельными] центрами и вершинами в этой юдоли.
Не таким же абсолютным частным случаем являются и те истинные драмы, кот[торые] так же неравномерно распределяются в 40 тысячах лет. Что такие эти 40 тысяч? Почему не 45, не 357 миллионов? Какую длительность драматизма вы считаете абсолютной? Вздор. Все это нелепо, ибо никакое n+1 не может исчерпать бесконечное.
Нужно исправить и наше представление о том, что эпохи делятся на драматические и гармоническиидеальные. Это очень относительно. Чтобы подняться до уров[ня] драмы, простому ужасу и страданию тоже нужна известная классичность. И единств[енное], что мы можем здесь сделать, это то, что классика включает в себя драму.
То решение драмы, кот[орое] наше мировоззрение предполагает, не устраняет вовсе ее бесконечного характера, не сводит ее к мелким исправлениям жизненного благоденства. Нет, это катарсис. А что он однажды происходит, так ведь и религия учит верить в бесконечный покой [нрзб.] блаженства. Религия превратилась бы в демонизм без этого и тоже была бы скучна. Нет, катарсис должен быть частным абсолютным явлением с той разницей, что и катарсисы всегда бесконечно свежи в других более конкретных областях. А эту уже великую черту, грань, явление вы нам оставьте...
Редкость диалектики
Буржуазная критика с моральной и т[ому] п[одобных] точек зрения марксизм обычно выпрямляет и превращает в деревянный [шаблон] то, что нужно понимать диалектически. Это, конечно, карикатура, демагогия. Но она объясняется тем, что диалектическая кривая часто выпрямляется самими... [нрзб.]. Ибо диалектика трудна. Да, если бы можно было ее «соблюсти»! Но, боюсь, поэтому и проходит колесо по живому месту, что необходимость диалектики дана, как дана ее невозможность или крайняя исключительность ее примеров. В лучшем случае (как у Сталина) она так груба, что держится на грани метафизики и софистики, как диалектика второго сорта, подобно тому, как все бывает двух типов. Но я думаю, что эт[а трудность] диалектики имеет реальные исторические корни.
«Наша эпоха», нация, этика…
Щедрин: кабы вы не были такие сволочи, так и эпоха была бы другая.
Возможно ли наше участие в эпохе? Почему так фатально? Чем руководствовались те, кто создал эту эпоху, которая подчиняет нас себе? Почему именно такой должна быть наша эпоха?
Представьте себе, что перед нами не художник, а изобретатель. Он руководствуется принципом целесообразности. Это понятно. Но что если бы он однажды начал создавать не целесообразные конструкции, а те, кот[орые] соотв[етствуют] его эпохе. Как знать, какие именно соответствуют? Если нет ни целесообразности, ни какогонибудь другого объективного критерия, например дешевизны, то остается только неопределенность с одним критерием – не так было в другие эпохи. Т[о] е[сть] пустая негативная рефлексия.