Беньямин был аутсайдером в двойном смысле: в науке, где он остаётся им и до сих пор, и в писательстве. Лишь единицы из его коллег среди писателей могли с ним как-то сотрудничать; многие его не выносили. И это было взаимно.

Когда я вспоминаю, что́ между нами было общего после этих первых встреч, то вижу несколько приметных вещей. Я назвал бы непоколебимость в следовании духовной цели; отторжение от среды немецко-еврейской буржуазной ассимиляции — и положительное отношение к метафизике. Мы были сторонниками радикальных требований. В университетах у нас обоих не было, по существу, учителей
в полном смысле слова, мы занимались самообразованием, каждый на свой лад.

Позднее я вплотную занялся критическим разбором этих разговоров, потому что — как я записал тогда — «если я действительно хочу идти вместе с Беньямином, то должен провести колоссальную ревизию взглядов. Мой сионизм сидит во мне столь глубоко, что его невозможно поколебать». Ещё я добавил: «Выражение “некоторым образом” есть печать несформированного мнения. Никто не употреблял его так часто, как Беньямин».

Трудностей общения было три. Выдержать первую — уважение к его одиночеству — было легко, она диктовалась естественным чувством границы. Мне быстро стало ясно, что он ценил это уважение, оно было предварительным условием общения с ним и повышало его доверие
к собеседнику. Столь же легко было соблюсти и второе его условие — отказ от обсуждения политической злобы дня и военных действий. После публикации «Писем» Беньямина рецензенты удивлялись, что в них не содержится никаких ссылок на злободневные события Первой мировой войны, которая, как-никак, наложила отпечаток на людей моего поколения, и считали это упущением составителей — а за этот период отвечал я, — если не результатом цензурирования. В действительности же в те годы с Беньямином мог близко общаться лишь тот, кто — вроде меня — разделял или учитывал упомянутую установку... А вот соблюдение третьего условия, а именно — обходить молчанием его склонность к секретничанью, часто требовало усилий, так как у этого серьёзного и даже меланхоличного человека в этой склонности заключалось нечто смехотворное.

Было очевидно интимное отношение Беньямина к вещам, которыми он обладал, к книгам, произведениям искусства или ремесленным поделкам, часто крестьянским по природе. Всё время, что я был с ним знаком, даже при моём последнем посещении его в Париже, он любил показывать такие предметы, давать их в руки гостю и пускаться в рассуждения о них, импровизируя, как пианист.